В столице благородным господам всегда найдётся занятие: званый ужин, на который пригласил троюродный родственник для обсуждения насущных проблем (под ними в приличном обществе принято понимать свежие слухи и финансовые трудности, помощь с которыми не стыдно попросить у каждой веточки на семейном древе), охота в компании друзей (вы, ваши лошади, натасканные для работы гончие и лисы с оленями; нет в империи занятия более благородного, а досуга - приятного), салоны, а порою - даже несколько в день и в одно время (у высокородных господ конкуренция под стать - что может быть в этом деле более решающего, нежели открытая демонстрация фаворитизма?), на худой конец, всегда можно отправиться с предложением о беседе к доброму соседу, ибо вряд ли тот будет обременён какими-либо рабочими обязанностями. Горизонты для досуга - безбрежные, но представители знати всё равно выбирают портить друг другу кровь. Это то, к чему привык и тяготеет Алиса, и не смог бы он принять расклада иного.

Ныне, впрочем, обнаружил он себя и своего дражайшего Лукаса на грани, - нет, за драматичность не стыдно! - потенциального краха, бесславного и вопиющего. И произошло это неожиданно, словно снег в апреле или же чистосердечное признание графа Дешёфи об уклонении от налогов (признание-то, быть может, и было, но, в силу своего вмешательства, Алиса не склонен назвать его чистосердечным). Подумать только: в тот вечер он действительно был настроен на приятный досуг в самом неприятном обществе, которое может предложить род людской, и был нацелен в ближайшие недели придать жизни оных привкус менее сладкий и более навозный, однако наткнулся на свою давнюю знакомую - юную графиню Тамаш.

Алиса не мог бы назвать их отношения близкими, как не мог и заклятыми. Елизавете было семь, когда Алиса начал искать для Лукаса сторонников и искать компромитирующую информацию на ярых противников, а её отец, на тот момент, лишь ожидал своего определения милости или её отсутствия. Максимилиан, куда ни глянь, был человеком добросовестным: его ценила лично как корона, так и церковь; традиционное воспитание и военные порядки, царившие в семье, вырастили его строгим и не всегда справедливым. Желал он наследника и никого в обратном не убеждал, тем более Елизавету. Отношения у них были неважные и противоречивые: согласно сведениям, полученных Алисой от ныне анонимных источников, в любую погоду, что весной что зимой, в качестве наказания запирал Максимилиан дочь на чердаке и не выпускал, пока та не перепишет церковные догматы ровно сорок раз, по одному на каждое данное Им испытание, и при этом, скрипя сердце, скрупулезно передавал знания о семейных делах. В связи с этим, на протяжении всего своего взросления Елизавета балансировала между гранями традиционной леди и самого послушного отцовского солдата, что так же отражалось на её увлечениях. Например, она искренне полюбила охоту, и компанию освеженных туш часто предпочитала увеселению светских гостей.

Максимилиан фон Тамаш так и не нашёл своей пользы в планах Алисы, оставшись сторонней фигурой в хаотичной передаче власти на государственных должностях, и встретил свой конец весьма нежданно: отправились они на охоту вместе с Елизаветой, а вернулась она в одиночестве. Отец, с её слов, унёсся прочь за оленем и затерялся в чаще, угодив, быть может, в особенно крутой овраг и сломав ногу. Нашли его останки через месяц: всё мясо, что смогли снять, дикие звери уже съели, а большинство костей растащили, однако фамильные перстень так и остался лежать в нагрудном кармане жилетки. Разумеется, судебной инстанцией было проведено расследование, однако никаких странностей, кроме пропавшей лошади, ими найдено не было, и Елизавета, после долгих разбирательств с подрядчиками, которые не желали видеть во главе прибыльного дела женщину, вступила в должность главы семьи. Она переплавила фамильный перстень в брошь, которую ныне гордо носит на своей широкополой мужской шляпе, продала городской особняк, являвшийся для неё напоминанием былой беспомощности, и расширила предприятие, открыв так же фабрику по производству антимагического оружия.

Когда не занята охотой, графиня Тамаш являла собой весьма амбициозную и бескомпромиссную женщину, жестокую в общении и в последствиях, которые настигали её не задавшихся оппонентов. Её притязания вскоре начали приносить неудобства в разложенные Алисой карты, и он, - что и сказать? - подобное не приветствует.

Алиса ненавидит глупых собак и умных людей - руки они ему кусают одинаково сильно. За проступки наказания должны быть в тон. Умным людям зубы выбить многим сложнее, да и предпочитает Алиса в человечине совсем иное, а потому приходиться изощряться. О виновниках пожара на своей последней фабрике Елизавета, судя по её хмурому выражению, уже прознала и об их нанимателе догадывалась; Алиса встретил её улыбкою самой широкой, словно богиня весны раскидывает свои нежные руки и приглашает в тёплые объятия, в которых хотелось бы забыться насмерть. Что же за новости ты принесла ему, голубка?

Безобразные.

Елизавета, будучи воплощением грации и такта, которым позавидовала бы, разве что, больная кобыла, уведомила его, что император, как ходят слухи, намеревается навести на своём дворе и в министерствах порядок - знать начала забывать, кому служит, и терпеть это мочи у него уже не хватает. Стоит ли представлять, что станет с теми, кто, как выяснится, служит личным интересам? Себе? Кому-то другому? Ну, например.

Будь обстоятельства, при которых это было сказано, более спокойными, то Алиса не отреагировал бы столь мнительно, как то получилось. Несмотря на то, что ему удалось сохранить беспристрастный вид и покинуть вечер под скучнейшим предлогом, внутри Алиса бесновался. Что именно эта тварь узнала? Неужели исчезновение графа Монделя обросло слухами столь сильно, что следы теперь ведут к Гассельквистам и их союзникам? Так это выходит? Прознали?

Следующие пару недель Алиса, за исключением нескольких прогулок в новых платьях, провёл в поместье. Места он себе не находил да суетился, связывался со своими контактами и даже, в сердцах, чуть ни убил одного, сдержавшись лишь от понимания, что объяснить в их доме труп Лукасу будет трудно. Точно не труднее, чем выйти сухими из воды в случае, если их вмешательство в государственный порядок вскроется.

В перерывах между царапанием стен Алиса находил в себе духу на последовательные рассуждения, раз уж шпионы Лукаса не способны мгновенно принести ему необходимую информацию. Насколько угроза этой мужланки Елизаваты была, на самом деле, угрозой, а не выброшенной в пустоту ересью? Ядовитым плевком, не несущим в себе ничего кроме обиды за невозможность наказать Гассельквистов легальными путями? Велика. Елизавета не сильна в тонких разговорах и, коли ей было известно что-то более существенное, сказала бы сразу. Однако время, которое она выбрала для разговора, было слишком подозрительным - всего день прошёл с конца официального расследования дела покойного графа. Правда совпадение? Правда? Это правда всего лишь удачное слово, а не тщательно планируемая операция? Потому что если это так, то за Елизаветой стоит куда как более осведомлённая фигура.

Шпионы Лукаса принесли следующее: графиня Тамаш, дескать, в последние недели зачастила в город, и больше - в свой бывший фамильный дом, который она выкупила обратно и подарила какому-то анонимному лицу. По уверениям, долго времени она там не проводила, по крайней мере, недостаточно явно для того, чтобы решить, что она навещает кого-то из друзей или любовников. Что она там делает? И с кем? Алисе было ясно, как день, что ежели и искать ответы на то, во что именно замешана проклятая Тамаш, ему стоит именно в этом старинном особняке.

Столь ответственную задачу Алиса поручить никому, кроме себя, не мог. Лукас его отговаривал: одному, тебе, слишком опасно. Алиса оставил на его гладкой скуле поцелуй на прощание, попросил полюбовно, чтобы через два часа, ежели он не вернётся обратно, он бы нашёл любой предлог явиться к особняку лично или же отправив туда всю стражу со всеми инспекциями. Затем поцеловал ещё раз, - в костяшки на обеих ладонях, - и заверил:

"Это всё для нашего блага, Лукас".

Благо Алисы идёт по дороге из трупов. Нельзя, чтобы она прерывалась.

В бывший фамильный особняк Тамаш он проник через балкон на втором этаже. Кровь с искажённого магией замка он тщательно затёр тёмной тканью своего одеяния, и в дальнейшем по комнатам передвигался бесшумно, не обременённый обувью. Проверял Алиса стенку за стенкой, однако секретного прохода им так и не было найдено, - печально, но не критично, ибо шансы того, что компромат содержался в забитых пылью проходах, был крайне мал. Этот дом не выглядел забитым людьми, но явно в нём кто-то жил и наверняка готов был вернуться в любой момент. Признаться, личность загадочного обывателя этого особняка начала премного интриговать, - что же это за неуловимый человек, кого сама нелюдимая Елизавета фон Тамаш одарила столь щедрым подарком? Как необычно! Что же за отношения их связывают?

Время неумолимо проходило. Как Алиса ни старался, ему стоило признать поражение: у него было слишком карт на руках, чтобы за пятнадцать минут пробраться в дом, найти в нём всё искомое и сбежать. Нужно выбираться, сейчас. Он проследит за Елизаветой вновь, в этот раз лично, придётся, - допросит, обеспечив ей после этого несовместимую со здравым умом травму.

В темноте роскошных коридоров Алиса сливался с ночью. Лишь лунный свет, лижущий его по плечу, освещал серебро украшений, - тот факт, что он тайно пробрался на чужую собственность, ещё не повод халатно относиться к своему внешнему виду. Возможно, ему стоит обновить гардероб? Эта одежда для тайных проникновений уже старовата.

Людям глаза были даны, чтобы свидетельствовать. Ровер это прекрасно понимает: если бы она сотворила вселенную, ей бы хотелось, чтобы на неё смотрели; ну, и на вселенную тоже. Скар сейчас её разглядывает, но Ровер не то, чтобы лестно: посреди белизны и изоляции любое яркое пятно будет, как конфетка, - пробовать необязательно, чтобы понять, как оно вкусно. Пробовать правда необязательно - слюнями, скорее, подавишься; у Скара слюны много, но он справляется: сглатывая, проливает он в свой желудок очередное ничего, желудок молчит, не сокращаясь, кишки сворачиваются, лишившийся влаги язык прилипает к нёбу. Скар шуршит волосами, хлопает ресницами, красиво дышит и милуется - Ровер необязательно смотреть ни на него, ни вглубь, чтобы это узнать.

Ушки у Ровер всегда на макушке: она слышит, как мама-барашек изрыгает из своего чрева нового барашка, как собака обгладывает оставшиеся после супа кости, как человеческие руки прочищают ружьё, - из своей чащи носу лучше пока не показывать.

— Ты сегодня особенно нежный, - она произносит, зажимая один конец очищенной кожуры между зубов, — нож есть, а отнять не пытаешься.

Кожура немного горчит: яблоко, выходит, выбрала Ровер несладкое. Это её, признаться, расстроило - в яблоках она совсем не разбирается, а потраченное время закономерно смылось в пизду.

Ну, она ведь не хотела показаться отчаянной до внимания.

— Скучал, выходит.

Яблоко Ровер разрезала на четыре части, сердцевину выгрызла, перекатывая семечки на языке. На Скара она глаза поднимает, когда их уже проглатывает.

Она голодная. Не исправишь этого ни яблоком, ни куском мяса. Что делать с этим будем? Чего кушать?

— В общем, ты у нас господин занятой и знающий. Скажи "а-а", - Ровер подносит надкусанную часть к его рту, — тебя мама этому учила?

Мама-барашек наверняка научила его жалко блеять. По нему видно: шкурка у него свалявшаяся и подожжённая, сохранившая на загривке немного детского белого пуха, глазки блестящие, копытца обгрызанные, - всё с ним и так ясно. Скар воплощал в себе жертвенную ярость травоядного: кусали его много и больно, и не только его; подумал он в один момент, что стоит поджечь весь лес с волками заживо, и был, для себя и про себя, наверное, прав. После пожара однако всё равно что-то останется. Может барашек танцевать на золе, а глаза у него всё равно будут влажные, шкурка порванная.

— Или "бе-е" тебе ближе? Ты говоришь о каких-то ответах, но смогу ли я понять, что ваше стадо пытается донести?

Большим пальцем она проходится барашку вдоль челюсти, надавливая прямо по косточке; на коже остаётся след, на лице Ровер расцветает улыбка чистая и искренняя.

— Я не очень умная, понимаешь.

Она вот понимает.

Боле всего в высоких слоях общества почитается праздность. Это у них самое что ни на есть оригинальное развлечение, благодатная почва для взращивания эго, настоящее мерило богатства: смотрите, как оценивают поминутно наше время, смотрите, как мы не работаем и зарабатываем, смотрите, сколько уже стоят запатентованные активы нашей нерожденной дочери - представьте только цену, когда она родится. Лукавить не будет - хотелось бы ему сказать, что подобное не для него и никогда для него не было, как это всё вычурно, как от праздности люди тупеют, но

он бы тогда признал поражение; признал свою слабую, примитивную волю; признал бы мерзкое - отец правильно поступает, правильно полагает, правильно рассчитал его, Мейо, ценность.

Тогда бы он и правда всё проиграл. Уважение, будущую жену, амбиции; поражение для Мейо - это отказ от права, дарованного ему по факту рождения, права: 1) решать (за себя и за всех); 2) выбирать (себя, всех и из каждого). Звучит красиво. Сколько из этого искреннего и сколько растёт из простого желания не быть, как отец, Мейо ответить не сможет.

Августа Ланмея он порицает. Порицание Мейо читается в каждом взгляде, в каждом вальяжном жесте и подчёркнуто вежливом: "Гроссмейстер Ланмей, предлагаю вам сегодня расслабиться, Атрау не так далеки цивилизации, как вам рассказывали". Отец не спрашивал его, чем он тут занимался. Ни за кого из Истри не спрашивал тоже. Селестина ведёт беседы с его женой, как ни в чём не бывало, Астория с Мейо разговаривает так, будто он её подружка, а Август так и трётся с гроссмейстерами третьего и пятого секторов, обсуждая такие интересные темы, как планетарная аренда и биржевой курс аурита, - у его отца нет друзей, никому он не доверяет, ничем личным не делится, только считает, планирует, выдрачивается, силясь десять процентов превратить в двенадцать.

Его отец - сраный эгоист. Быть может, дело исключительно в крепком пойле, которого у Атрау оказалось в избытке, но Мейо ещё никогда не было так обидно за человека по имени Август Ланмей.

Мейо по итогу хмурится, треплет волосы, откидывая их со лба, но выглядит вполне представительно, - головокружение никак не сказывается на его моторике, а лёгкий румянец придаёт живости и усиливает юношеское обаяние. Селестина ему так и сказала: "Дорогой Мейо, ты даже более очарователен, чем я тебя помню". Она чудесная женщина - отсутствие забот, сопутствующее её статусу, делает её приятной собеседницей и чуткой матерью. Оценила бы эти качества Ценнария Атрау? А её муженёк?

Сидели Атрау, как мышки: шушукаются между собой, оделись, как и всегда, во всё чёрное, чтоб не отсвечивать, разговаривать демонстративно ни с кем не изволят. Анженор, вроде как, подход к отцу семейства нашёл, но это всё может оказаться блажью, - Габбас - тупоголовый вояка, но здравым смыслом, к сожалению, не обделён. Жена его образ немного спасает - сидит она холодная и утончённая, одета не броско и со вкусом, по классике. Даже если это единственное платье в её гардеробе, которое удовлетворяет стандартам центральных секторов, его одного будет достаточно - у всего благородного сборища будет минус один повод для распускания слухов, а Атрау, чего юлить, ныне в этом чрезвычайно нуждаются.

Главная ягодка у них сидит напротив мамы с папой. Вон он, красавец-жених, светит небритой мордой и изо всех сил старается не шевелиться, чтобы с ним, ни дай Автрах, не заговорили, - на официальном приёме Айен держится даже хуже, чем Мейо над ним злорадствовал. Даже не побрился. Даже синяки под глазами не скрыл. Даже не пытается сделать вид, что ему интересно общество, куда их семейка изо всех сил пытается протиснуться. Что бы он делал, если бы Мейо не заказал для него приличный костюм? Айен вообще об этом подумал? Где тысячи благодарностей, где прилюдные речи, какой Мейо внимательный, ответственный и предусмотрительный?

Ничего он не получил. Ни-че-го. Так и делай добро этим псинам, так и наряжай их во всё красивое. Собака не поймёт, что подбирали ему всю одежду абсолютно на глаз - и подобрали идеально; собака не поймёт, что для такого жеста доброй воли необходимо было и мерки, и дизайн согласовывать заранее и так же заранее беспокоиться о доставке; собака ничего из этого не поймёт - на что Мейо вообще рассчитывал, пытаясь хоть немного спасти имидж Атрау в глазах цивилизованных людей?

Смотреть на Айена приятно - и благодарить за это надо Мейо. И где?

Поддерживая вялую беседу с одним из давних знакомых, Мейо выпивал. Продолжал выпивать. Астория с матерью уже покинули гостевой зал, а его звёздочка Мерцелла и вовсе испарилась - обидно, что не попрощалась, но, по крайней мере, не нужно беспокоиться о том, что она прямо сейчас улетает на другой конец галактики в объятья третьего жениха, на поверхность всплывшего, как дерьмо в открытом море. Ну, это он утрирует. Раздражение надо куда-то выплёскивать - на что-то - на кого-то. Однако благородное сборище продолжает пить. До драки сегодня вряд ли дойдёт, конфликт провоцировать бессмысленно. Это - и Мейо, на самом деле, не провокатор, даже не сплетник. О, нет - отец воспитывал его не так. Отец учил его действовать тоньше, в идеале - в крысу. Не получается в крысу - тогда как получится, но вину от себя отводи, куда-то угодно, но отводи.

Это не провокация, это даже не самая горячая причина для сплетен. Мейо просто даст повод: для толпы - почесать языками, отцу - порефлексировать, почему у него такой ужасный сын.

Мейо мыслям своим улыбается, облизывает нижнюю губу. И то, и другое звучит занятно.

Перед тем, как встать, Мейо глубоко выдыхает - выпил он действительно прилично. Это было бы плохо, будь он в прошлом чуть более сдержанным человеком, не потакающим собственным слабостям и духу подросткового бунтарства. Мейо глядел в вино, как в воду, и заливал его в себя так же. Он сам себе улыбается. Треплет волосы, убирает их со лба. Мейо выглядит румяным, здоровым и задорным - он делает одолжение этому приёму, задержавшись так долго. Он делает одолжение Айену, обратив на него своё бесценное внимание.

Айен Атрау - настоящий счастливчик этого вечера, пусть и ведёт себя, как неблагодарная сука. Ну, ничего, это всё поправимо. Айена воспитала свора собак - было бы недальновидно ожидать от него иного. Мейо знал, на что шёл, отправляя в поместье Атрау ошейник и поводок, и знает, на что идёт сейчас.

— А вот и организатор этого чудесного приёма! - Мейо начал громко, уже на полпути. — Не держи зла - было так весело, что я совсем забыл поздороваться.

Вплотную к столу Атрау он не подошёл; ему нужно лишь устроить маленькое шоу, ему не нужно провоцировать. С дикими животными лучше оставаться настороже. Мало ли что. Мало ли - руку откусят.

— Разумеется, так же я приветствую всех представителей нового инвесторского дома! Спасибо вам за этот кратковременный приют - я ещё долго не смогу его забыть.

Всякий интерес к семейке он тут же потерял - было это видно, Мейо ничего скрывал. Мейо интересна, здесь и сейчас, - и только здесь, только сейчас, - лишь одна собака, ей он и улыбается. Разглядывает - и улыбается.

Своей работой Мейо любуется.

— Айен, - склоняет он голову, протягивая ладонь в приглашающем жесте, - Мейо издевается, не скрываясь и не робея, — могу я попросить тебя составить мне компанию? Я неплохой танцор, как ты, наверное, уже успел заметить, и хотел бы разделить с тобой медленный танец.

Ну вот, кто-то уже смотрит. Может быть, даже отец? Было бы чу-дес-но.

— Уверяю, ты не пожалеешь.

Смеётся Мейо звонко. Пытается он, - не совсем искренне, нет, - смех этот сдержать, сделать его более тихим, более "приличным", но вот дурость вся упорно из горла вырывается, дышать мешает, обнажая самое нутро: бесстыдное, ребяческое, показывать которое никому не стоит. Потому что подвох рядом. Потому что доверять Мейо никому не может, нельзя ему этого делать - баланс взаимовыгоды сорваться способен в любой момент. Это уже произошло с Мерцеллой, а он всё равно отказывается учиться, подставляя оголённую шею под чужие зубы.

— Это так на Церере принято флиртовать? Из нас двоих пьян только я, напомню.

"Приятно", он думает. Приятно, красиво, удобно, роскошно. Иногда, - редко донельзя, видно, что думать ему для того приходится страсть, как много, - Айен говорит дело: вот это всё, и только в таком виде, это стихия Мейо. Его привычная, изначальная среда, его утроба и люлька, откуда он так, так неохотно высовывал нос. Мейо должен быть счастлив. Он считает это своим правом, своей заводской настройкой. Именно поэтому Мейо всегда получает, что хочет, от кого хочет, в том виде, какой его больше всего устраивает.

Сейчас Мейо счастлив. Головокружение, бывшее до сего момента лишь пассажиром скромным, очередным поводом, которым можно было бы оправдать юношескую глупость, ворвалось с новой силой, выбивая собой любые заботы. Мейо ставит галочки: тепло ему, мягко и хорошо, а ещё спокойно. То и дело голова его хмельная заносит его в сторону, то и дело он улыбается шире, стоит ему опереться на Айена чуть больше, чем позволяет этикет, а тот его держит, шагает, как надо, делает, что от него нужно. Выдыхает Мейо прерывисто, добавляя последнюю галочку: безопасно. С собачкой, выращенной Атрау, он чувствует себя безопасно. Кто знает, быть может, это какой-то психологический феномен: животное дикое встретить, потрепать его по загривку, оставив его сытым и не лишившись при этом руки, словить эйфорию, - стечение обстоятельств, сделавшее его особенным. Кто знает, быть может, Мейо, прямо здесь и сейчас, только везёт, и это везение не пробудет с ним долго. Мейо в одном уверен -
ему очень, очень хорошо.

В голове у него ныне ничего, ровным счётом, нету. Это его благодать, бесчестное спасение после всех недель, наполненных неопределённостью, страхом и сомнениями. Он ведь так устал, его жалобы не могут ничего не стоить. Он так устал, а на Церере у него начались частые мигрени, это не может быть совпадением - вся планета высасывает из него все соки как больной, трухлявый паразит, уже находящийся в стадии разложения. Недолго ему мучиться придётся, сомнений в этом у Мейо не осталось никаких. Разбомбят их колонию скорее рано, чем поздно, а редкие, особо живучие таракашки, разбредутся по другим секторам, продолжая волочить своё жалкое существование. К тому моменту, скорее всего, Мейо уже официально войдёт в должность гроссмейстера, будет вести в десять раз больше скучных диалогов, нежели приходится вести его отцу, и в одном из таких услышит раздражающее когда-то имя "Атрау". Он засмеётся, услышав, как обстоят их дела теперь, и задумается совсем ненадолго, прежде чем продолжить разговор совсем на другую тему. Что он такого услышит? Будет ли это касаться Айена? Не разберёшь, не сейчас.

— О, я премного благодарен, что ты не намерен меня бить. Это помешало бы гостям - как организатор и хозяин, ты должен думать о них в первую очередь. Вдруг это не последний светский вечер, который случится на вашей... обители?

"Последний", Мейо добавляет. Скорее его отец станет Автархом, нежели у Атрау получится привести свой сектор в порядок - некоторые вещи просто слишком маловероятны, чтобы учитывать их в каких-либо расчётах.  Шансы не нулевые, разумеется. Было бы это против всякой математики, а числам Мейо доверяет. В долговременной перспективе, стайкой Атрау можно пренебречь. В кратковременной - Айен перегрызает ему горло прямо по середине зала; это вероятно, такое возможно. Пренебрежёт и этим?

Айен, почему-то, до сих пор рядышком: не убежал он, поджав хвостик, не прогнал его никто, наоборот всё ровно - вот он, Мейо его обнимает, ладонь положил прямо ему на локоть. Это абсурд - и он происходит. Было абсурдно лишиться Мерцеллы, отправив к чёрту тринадцать лет, на протяжении которых Мейо выстраивал их отношения. А теперь это.

Что?

Проклятая, вшивая псина.

Ничего Мейо в сей час боле не хочет, чем внимания: обнимай меня крепче, смотри на меня, хватит думать о других, прекрати о них разговаривать, ну-же. Хочется Мейо внимания - боднуть чужой лоб своим, обтереться щекой о колючую щетину и закинуть обе руки на шею, - достаточно уже танцев, людей достаточно и их общества, давай отойдём. Это что-то на позабытом, что-то из прошлой жизни, когда жить ему было легче и веселее. Она тогда страшно-престрашно стеснялась, Мейо вспоминает, но всегда соглашалась. На самом деле, ему всегда хотелось её внимания. Всегда он голодным был, сытый на половину только, когда она того позволяла. Мерцелла ни за что не поставила бы его на первое место. Это правильно. Она всегда поступает правильно. Мейо не в праве её осуждать, и никогда он этого не делал.

Он устал. Невдомёк ему было, насколько, и осознал он это лишь сегодня, лишь в этот момент, стоило Айену притянуть его к себе и наклонится к самому уху. Он, Мейо, жалкий. Иначе не объяснить. Одного лишь жара от чужого дыхания было его телу достаточно, чтобы оторопеть и покрыться мурашками; как же мало ему надо, Господи, как же устал он жить впроголодь, как же он устал просить.

Однако Айен упоминает Мерцеллу. Из всех слов, которые только существуют, он выбрал именно её имя. Чтобы что? Напомнить Мейо про реальность? Ткнуть носом, что всё уже в прошлом?

Пристыдить?

Всё так же, оторопевший, он не отвечает совсем ничего. Лицо у Мейо жёсткое, взгляд охладел, в груди тяжело очень и неприятно, - нет, не так должен себя чувствовать. Не о том думать. Не выслушивать от другого мужчины о проблемах, с которыми борется его невеста. Понятия он не имеет, о чём Айен говорит, и ничего у него спрашивать не собирается. С каких пор он начал разбираться в чужих чувствах? С чего вдруг считает, что в праве советовать ему что-то, намекать, что знает её теперь лучше? Какой же это бред.

Мейо был разочарован. Он даже сказать точно не сможет, кем.

— Не неси чушь. И даже не смей сравнивать её с собой, - смотрит он Айену в глаза, проходится языком по зубам, рта не раскрывая; продолжает он, поглядывая куда-то в сторону - зрительный контакт ему выдержать, от чего-то, стало не в пример тяжело. — Предлагаю побыть невежливыми и разойтись. Можешь бежать обратно к папе с мамой. Давай, я разрешаю.

Что-то там, где-то глубоко внутри, говорит ему, что реагирует Мейо слишком бурно. Что, на самом деле, Айен поступил правильно, что он спас его сейчас от возможного позора, на который Мейо уже был готов пойти. Что ему стоит сказать "спасибо", хотя бы мысленно. Мейо дойдёт до этого, но лишь однажды, явно не сейчас.

Ладоней он не размыкает, танцует, по волшебному велению и одной только силе воле, прямо, без задоринки. Пусть первым уходит проклятая, вшивая псина. Издевательства все должны лететь в него - как то и было Мейо рассчитано изначально.

Он всё моргает, всё под ноги поглядывает, всё вдыхает аромат вина, коим пропитан весь гостевой зал, однако наваждение не проходит. Мейо действительно не спит. Действительно думал он о том, о чём все годы, от отрочества к юности, ему стыдно было даже представить.

Мейо был разочарован.

Никто (почти) не умер. Это первое и самое важное обстоятельство, которое ясно дало ему понять, что абсолютно ничерта для их империи не изменилось. Журналисты сколь угодно способны ломать трагедию, прокручивая кадры с пожаром, с руинами атриума, с растерянными лицами всех-всех сливок общества, замазанными сажей, однако история показывает, что щепотка похорон после крупных праздников лишь укрепляет отношения в стране. Обходятся они недорого, к тому же, в отличии от домашнего ареста в унылом, раздраенном захолустье. Например.

Деньги ты приносишь, пока живёшь и дышишь. Деньги от смерти не спасут, от Автарха не спасут и от его гнева. Неважно, как близко к центру, и неважно, как высоко ты оцениваешь своё положение, - от Атрау, сейчас и здесь, никто из них ничем не отличался. Кто тут в выигрыше? Кайлетт. Потому что смерть над ним не властна. Потому что власть, какую вобрать только возможно, он забрал - своими руками - в свои же кулаки. Мейо на Автарха их смотрел и осознавал воочию, как выглядит богатство, - вот, наконец, пример того, на что нужно равняться. Не бояться смерти - это привилегия. Не бояться всего того, что она принесёт, лишит чего и что навсегда изменит, искорёжив, это уже что-то нечеловеческое, за гранью что-то, явно, дорожка это непротоптанная к настоящему величию, ступать на которую непонятно и страшно.

Мейо было страшно. Мейо, как и любой другой, самый обычный человек, боится смерти. Он боялся, что список погибших, со дня на день, пополнит его мать, - и выдохнул тогда лишь, когда ясно стало всем, что обошлось и что беда Ланмеев миновала. Боялся, что Истри к Автарху угодят в немилость, оступятся, подведёт Анженора его хвалёное чутьё, но обошлось всё вновь - коли и проводил Кайлетт проверки на причастность, то делал это по своим каналам, не официально, не позоря их имя. Мейо понимал головой главное - партия им выиграна. Шах поставлен. Всё то, зачем он на Цереру отправился, сбылось, пусть и не в том виде, на который он рассчитывал. Но так ли это важно? Так ли это важно, задаёт он себе раз за разом вопрос, однако ответить на него никак не может. Проявляет слабость. Думать себе позволяет не о том.

Мейо всего лишь обычный человек. Осознание это давило и уничтожало, откусывая от него по куску. Вместо того, чтобы проводить время с Мерцеллой, он стенается, носится, Цереру изъезживая вдоль и поперёк; причиной прикрывается: это он для них старается, для них - для всех, и для себя в первую очередь - тот факт, что взял он на себя ответственность за провизию и развлечения инвесторских домов, застрявших в этой дыре, оценит даже сам Автарх. Причина сия Мейо нравится: звучная она, удобная, как ни придирайся, и убедительная - ещё немного, и убедил бы себя Мейо тоже. Но Мейо не особенный. Себя он знает. И врать себе совсем не умеет.

Врать себе Мейо не умеет. Сомнения его обгладывали, сердце и мозг съедая ему живьём; рыба гниёт с головы, Мейо гнить начал покамест с глаз - предали они его однажды, задержавшись там, где не следовало, и предавать продолжают теперь, неустанно мороки насылая о том, что, быть может, ныне происходит, или что могло бы быть. Тихо они с ума его сводят. Будто бы во сне или, коль отгородиться, и вовсе не с ним и не про него. Однако Мейо уже отравлен. Он не знает, что от себя отрубить, чтобы эта зараза перестала уничтожать всё то, чего он достиг и чего достигнуть хочет.

Быть может, ему стоит убить себя. Ту часть себя, что так легко поддаётся слабостям, ту неверную свою часть, гниющую, как рыба, с головы, ему стоит убить, - и посмотреть, убьёт ли в нём это человека. Так, быть может, Мейо перестанет бояться смерти.
Что бы она ни забрала (всю его любовь).
Что бы они не принесла (великое душевное спокойствие).

Это, впрочем, размышления пустые. Не посетили они его ни на мгновение, стоило, наконец, завидеть в негостеприимных коридорах побитую жизнью псину. Неприкаянный, чёрный да мрачный весь, как туча, выглядел он жалко, поджав свой обглоданный хвост. Мейо думает: ну, и почему же здесь? Мейо наседает: ну, и что же делал он всё это время, раз живой? Мейо так и замер, сложив руки на груди и не зная, как реагировать ему на Атрау и их отсроченную кончину.

С Айеном что ему делать?

— Что мне с тобой делать? - вырвалось против воли, тихо-тихо, и Мейо сморщился.

Расстроен он был. Не понимал даже, насколько, до сего момента. Не знал он, что будет с поредевшей стайкой Атрау, что с домом их будет, первым или последним казнён окажется Айен, - и это так должно быть ему безразлично, что безразличие само себя сожрало, изрыгнув наружу вязкую, всепоглощающую тревогу. Ничего Айен ему не сообщал, логово своё он покидал для них только встреч с Кайлеттом, и Мейо неведомо было, когда они проходят, где, какая из них окажется последней.

У Айена были свои заботы. Они никак не касались Мейо. Это должно быть безразлично, и вместо того расстраивало. Мейо себя знает - врать он себе не умеет - врать он себе не хочет, и вот, что должно быть проблемой.

К своей побитой жизнью собаке, дурной и неприкаянной, Мейо подошёл, как есть - стремительно и не таясь. Расстроен он был - и скрыть это не то, чтобы пытался. Однако вот глядит он на Айена, по лицу его проходит осунувшемуся, по ладоням, что кажутся серее, чем обычно, да по венам синюшным, страшным и хрупким, так слова и заканчиваются, - Мейо не уверен, зачем подошёл, и наверняка известно ему лишь то, что рядом с Айеном Атрау делать ему нечего. Поразвлекались и хватит. Развернуться и уйти ему стоит, прямо в сей час и ничего не объясняя, однако Мейо на вены его страшные смотреть продолжает, на серые руки и на исхудавшее лицо, и оторваться никак не может.

Не хочет. Мейо отрываться от Айена не хочет. Он ведь живой до сих пор. Сколько это ещё продлится?

Так и не говорит ничего - к ладони Айена тянется, кожу его гладит и переплетает их пальцы. Это вторая ошибка. Третья хуже уже не сделает, Мейо и не боится, - потому или, возможно, вопреки, - самому себе копая яму; сокрушается: ну же, Айен, почему именно здесь?

Не ведает Мейо, в какой момент он Айена поцеловал; глаза прикрыл - дальше оно само и вышло. Оно само выходит - а целует его Мейо полностью осознанно, абсолютно намеренно. Говорит он себе оторваться, напоминает, что здесь слабость проявлять ему никак нельзя, а потом губы обветренные пробует, чувствует, какие они шершавые, и теряется опять, целуя всё наглее и наглее. Никак Мейо себя не оправдывает. Не пытается даже, не вспоминает про это, возможности себе не оставляя для сомнений.

Потому что ему не хочется. Это всё про эгоизм - нездоровый и ядовитый. Мейо не знает, что себе отрубить, и вместо этого кусает напоследок Айена - не до крови, но с желанием прозрачным и предельно читаемым - оторвать и сожрать.

Отстраняется Мейо очень резко. Ладонь свою забирает, на шаг отходит и говорит пусть и быстро, но чётко:

— Если хочешь выглядеть жалко, то делай это в другом месте, здесь нельзя. Кайлетт всё крыло просматривает и прослушивает - это раз, и журналистов тут в каждой щелке, - два. Вам достаточно слухов. Поезжай обратно в свою нору, раз так плохо себя чувствуешь, и, я тебя прошу, проспись - с таким лицом на людях вообще показываться нельзя, не то что на фотографиях, - потом в глаза смотрит, уже строже добавляет. — И отвечай на мои сообщения. Просто так я тебе ничего не пишу. А ещё я не видел, как ты прилетел. Ты же не один, да? У тебя есть пилот?

Айена он двумя пальцами манит за собой. Это его собака - и поводок ему не нужен.